Александр Прозоров - Царская дыба [= Государева дыба]

Нислав представил себя на месте царя — как бы ему, первоклашке пришлось бы увидеть смерть матери и отца. Представил, каково сынишке-несмышленышу придется, прирежь кто его с Матреной у мальчонке на глазах, и ладони его невольно сжались в кулаки:

— Прости меня, боярин… Не знал…

— А ты знай! — грохнул Толбузин кулаком по столу. — Знай! Знай, через что государь твой прошел к помазанию Божьему! Милостив наш царь, только самых поганых тварей наказал, одного Андрея Шуйского казнил, остальных изгнал с глаз долой. Разбежались они по становищам татарским, по дворам европейским, и стонут в голос, выродки, как мучили их на Руси и истребляли, как плох наш Иван Васильевич, что шею свою из-под сапога их вонючего вынул. Да письма подметные боярам пишут, про долю тяжкую народа русского, Богом избранного.

Двери трапезной распахнулись, и слуги хлынули внутрь, неся сразу много кубков, кувшинов, блюд с пирогами, да мясом, да рыбой, да зеленью.

— Диссиденты, — понимающе кивнул патрульный. — Всегда одинаковы.

— Благодарить Господа нужно, что царя такого нам дал, — спокойно, но в полный голос продолжил Андрей Толбузин. — Душой не ожесточился, умен, отважен. Когда Казань брали и ратники наши дрогнули, самолично на улицы окровавленные бросился, на сабли татарские, за собой ополчение повел, гибели ничуть не страшась.

— Под Тулой самолично нас в атаку повел, — добавил от себя Зализа. — Помню, все обогнать его пытался, да не смог…

— А коли царь на кого укажет, — неожиданно перебил их Нислав, из головы которого все не уходил образ первоклассника, стоящего возле мертвых родителей, — Вы мне тоже скажите. Рвать таких нужно. Каленым железом выжигать, чтобы другим неповадно было. Всех.

Для поездки в царские палаты слуги заложили карету. Попытки Зализы и Нислава предложить верховую поездку боярский сын отмел сразу — на прием к государю только в запряженном цугом экипаже, и никак более! Зато опричник так же категорично воспротивился попытке одеть его в шубу:

— Нет, Андрей. Я — нищий порубежник и в такую жару пускать пыль в глаза никому не стану. Мне Иваном Васильевичем ряса монашеская дана, в ней и поеду.

Нислав обошелся серединка-наполовинку. От алой шелковой рубахи и новых шаровар с мягкими яловыми сапогами он не отказался, а шубу ему никто и не предлагал.

Последним камнем преткновения стала попытка Зализы прицепить на пояс саблю.

— Ты еще пищаль Ниславу дай, — хмыкнул Толбузин, и опричник отступил.

Забрались в карету с бархатными занавесками вместо стекол, уселись. Заскрипели ворота.

— Эй, голытьба, дорогу боярскому сыну! — это помчались вперед, расчищать проезд, подворники. Следом тронулась и повозка. Нислав поначалу пытался осматривать деревянную Москву через щели между занавесками и рамой, но вскоре занятие это бросил: не разобрать ничего. Занавеси отдернуть Толбузин не позволил: не по чину. Нечего, ако немцы пучеглазые, разинув рот, во все стороны таращиться.

Так и приехали к царскому крыльцу, словно с завязанными глазами. Лестница в два пролета, укрытая матерчатым навесом, вела сразу на второй этаж, и перед каждым пролетом стояли яркие, как на картинках стрельцы: в красных тегиляях до пят и картузах, отороченных каракулем, с буденовскими перехлестами-застежками на груди и высокими бердышами в руках. Видать, любил государь свою новую, созданную им самим, гвардию, и гордился ею. Перед нижними ступеньками лежала кипа соломы, но на самих пролетах — ковры, и Нислав поймал себя на ощущении, что поднимается в музей.

В самом дворце было сумрачно и прохладно. Свет еле сочился через слюдяные окошки, состоящие из множества кусков, зажатых в рамы из тонких реечек. Гладкие стены — то ли дощатые, то ли оштукатуренные, украшала роспись под хохлому: сочные синие и золотые краски, неведомые цветы и гривастые жар-птицы. Под ними бродили бояре с тяжелыми, смахивающими на боевые, посохами, в высоких бобровых шапках, в долгополых шубах со столь длинными рукавами, что руки приходилось просовывать в прорези с внутренней стороны. Встречаясь между собой, бояре величаво раскланивались, столь плавно, словно боялись расплескать поставленные на головы аквариумы. Впрочем, нередко между ними мелькали молодые ребята в легких кафтанах или рясах — теперь Нислав и не знал, опричники ли, али просто монахи.

— Государь молится, молится, молится… — пронесся по палатам тихий шепот, и Андрей Толбузин встрепенулся:

— Значит, от хлопот насущных освободился, сейчас позовут.

Толпа в высоких шапках качнулась в одну сторону, Зализа и Нислав двинулись было за ними, но Толбузин удержал:

— По старшинству, по родовитости заходят. А мы кто? Мелюзга безродная. Нам последними входить.

К тому времени, когда настала их очередь миновать наряженных в золото рынд, бояре успели рассесться на длинных скамьях по сторонам от трона, и сидячих мест более не оставалось. Молодежь, замеченная Ниславом, мялась по углам напротив трона, у стены с дверью.

Трон патрульному не понравился — прямая высокая спинка, квадратные подлокотники, толстые ножки. Грубая работа, тяжеловесная. Телевизор из такого кресла не посмотришь — быстро и спина, и ноги затекут. Зато царь… Мальчишка! Натуральный мальчишка лет восемнадцати, у которого еще ни усов, ни бороденки толком не растет! И даже огромная мохнатая шуба не делала его ни на йоту солиднее!

— Господи, — впервые в жизни перекрестился Нислав.

— Это кто там на меня, как на икону молится?! — поднялся с трона паренек, следом за ним поднялись со своих скамей родовитые бояре.

— То человек государев Семен Зализа со своим служивым человеком до твоей милости, государь, — приложив руку к груди, слегка поклонился Толбузин.

— А-а… — опустился на трон мальчишка, но едва бояре, следуя его примеру, коснулись скамей своими широкими задами, как он снова вскочил: — Так сие и есть тот служивый, что своими глазами бой огненный видел?

— Да, государь.

— Угу, — мальчишка сел, но мгновением спустя снова вскочил, и Нислав никак не мог понять — то ли он специально над боярами издевается, то ли у него взаправду шило в одном месте растет. — Так пусть расскажет!

Царь спустился с ведущих к трону ступеней, приблизился к гостям. Нислав ощутил болезненный удар Толбузина локтем в бок и спохватился:

— Да, было. Чего там сложного? Дорожка узкая оказалась, ливонцам деваться некуда, а у нас пятнадцать стволов, двести картечин в залпе. Как жахнет — с тропы всех, как корова языком слизывает. А пока очухиваются, как раз пищали перезарядить успевали.